Джироламо дремлет...
...и мир простирается перед ним панорамой пылающих городов. Их названия горчат на языке.
Содом
Гоморра
Адма
Севоим
Пламя лижет прибежища порока, пожирает полчища извивающихся, визжащих грешников. Он наблюдает, как сера поглощает высокомерных людей, поверивших, будто смогут поставить ангелов на колени. На его глазах их гордые постройки превращаются в ревущие печи, обнажая схороненные внутри сокровища. Нежные шелка, меха, драгоценные металлы, всё плавится, напоследок демонстрируя свою ценность, дразня своим величием. Суета сует. Его глаза слезятся от чистых волн жара и света, проносящихся над городом во всём своём великолепии. В противовес греховности мира, Божье милосердие кажется ему столь же неизмеримым, сколь и Его гнев: ради десяти не разрушу его. Даже теперь, в ярости Своей, Он всего лишь показывает людям их собственное отражение: гротескная груда корчащегося мяса, сучащего конечностями так же, как в корчах блуда.
Привилегия быть свидетелем свершения справедливости Господней повергает его в бессловесное состояние, переполняет смирением. Он не хотел бы даже моргнуть или отвести глаза хоть на мгновение, опасаясь, что мир уже не будет так им сияющим, таким ярким, таким пламенным свидетельством чистой силы Господа. Когда стихают крики (пламя всё ещё трещит, шипит и лижет Небеса), к Джироламо снова возвращается голос, ставший грубым, хриплым, застревающий в горле, но он падает на колени и взывает со страстью, охватившей всё его существо: «Господи, сделай меня сосудом Твоей Небесной воли! Отсеки всё лишнее, все мои сомнения, слабости, и наполни меня яростью Твоего гнева!»
Он не дыша ждет ответа, не сомневаясь, что тот последует, что Господь услышал. Подняв глаза, он видит густой чёрный дым, который тянется от обугленных руин, перетекает через равнину, пока не обволакивает его совсем, наполняя легкие прогорклым запахом палёного мяса. На миг его накрывает паника – когда он пытается вдохнуть, не может и едва справляется с тошнотой. Но потом он восстанавливает самообладание, великолепную ясность человека, который посвятил всю свою жизнь превращению себя в того, кто причиняет боль, сам не испытывая боли при этом.
Да свершится воля Твоя, думает он, чего бы это ни стоило.
Он закрывает глаза и в отчаянье вдыхает то, что, как он воображает, должно быть, и есть Грех в неразбавленном виде, позволяя ему струиться сквозь себя. Глотая воздух, он чувствует, как грязь пронизывает все тело, проникая внутрь, течет по его венам, загрязняя кровь, пока не находит сердца и не поселяется там, наполняя его видениями столь ужасными, столь полными удовольствий, что он прикусывает язык, чтобы не закричать. Он пылает, жар разливается по нему, как по улицам Содома, и он старается не поддаваться. Лихорадочно он пытается собрать мысли достаточно для новой молитвы. Очисти мое тело и преобрази мою душу, чтобы служить Тебе.
И тогда, наконец, когда боль становится сильнее, чем он может вынести, даже более чем смертельной, он добавляет тихонько, стыдливо свою заветную мечту, которую лелеет, сколько себя помнит: сделай меня одним из Твоих ангелов.
Кажется, что голова у него раскалывается, тело предаёт настолько, что он не может ни дышать, ни умереть, только лежать в шоке, в который не верится, в то время как нервы немеют, а мысли теряют всякую связность. Он чувствует, как душа покидает разбитое тело, и восстаёт против собственного бессилия. Это не может кончиться сейчас, это не завершено! Но когда он смотрит на собственное тело, лежащее среди равнины Ханаанской, когда он видит распростёртые крылья, чёрные, как смоль, и всё ещё тлеющие, и глаза, тёмные, лишённые всего человеческого, у него вырывается возглас радости.
Он просыпается без крыльев, но всё ещё благодарен Богу, что тот позволил ему увидеть Своё величие, что показал, даже такой, как он, использующий таланты ума и души для манипулирования, язык для запугиваний, а руки для убийства, может быть слугой Господа.
Этой ночью он больше не уснул.