Патэма наоборот

[Тёмная сторона силы]

Неожиданно - под вязание - посмотрела "Патэму", и прямо-таки влюбилась в Лагоса.

В очередной раз постигла дзен маленького фандома, испытала жёсткую ломку от практически отсутствия текстов Эйчи/Лагос. Мне надо было это прожить.

Здесь больше дружбы, чем слэша, хотя и он есть. Здесь больше приключений, и фантастики, и поисков себя. Трудно только первые три части, в четвёртой обещаю какой-никакой хэппи-энд.

Звёздочками отмечены прямые цитаты, сделанные персонажем, и одна старая поговорка.

Посвящается канону, в котором «давай ты сверху и я сверху» - суровая реальность.

Романтикам, мечтателям, искателям и диссидентам. Всем, кто хочет странного или родился с шилом в заднице.

Моему бывшему мужу, адвокату и спелеологу, который умеет мечтать и никогда не сдаётся.

Моим родителям, которые всегда против.

Пэйринг и персонажи:

Лагос/Эйчи, Изамура, Эйджи/Патэма, Порта, Старик

Рейтинг: R

Жанры: Ангст, Драма, Фантастика, POV, Постапокалиптика, Антиутопия

Предупреждения: Смерть основного персонажа, Насилие, Смерть второстепенного персонажа

Размер: Миди,

Статус: закончен

Патэма

… и тогда зашла речь о том, что нам отдадут тело. Ну, чтобы похоронить. Я не поняла сначала. У нас так не принято, биореактор и все дела, нам даже просто негде. Эйджи возмутился, как же так, это же не просто биоотходы. Конечно, мы прощаемся, последнее касание, воспоминания там, напутствие, а у них — попасть на небо считается страшным проклятием, праведники принадлежат земле, поэтому обязательно надо закопать их поглубже. И положить с ними что-то важное для них при жизни.

Я сразу подумала про фотографию и тот брелок, что Лагос отдал мне последним. Фотографию я выбросила, брелок разбила.

Другие вещи... Всё своё он носил с собой. Цилиндры-утяжелители и походный рюкзак, в котором не было ничего лишнего? Больше от него ничего не осталось.

Старик

Люди решили, это будет символично. Наконец два наших народа соединились, новая эра начиналась здесь и сейчас, и Лагоса решено было похоронить рядом с руинами Большого Мира, возле тоннеля. Памятная плита стала бы новой точкой отсчёта...

Ему бы понравилось лежать там, сказал я. Если бы можно было так о нём сказать. Самый непоседливый человек из тех, что я знал. Разве что Патэма... он в ней не ошибся.

И самый добрый. Я и сейчас не понимаю, как можно так разбираться в людях и при этом так верить в них. Мечтал, что мир снова станет целым. И оказался прав. Я... я знаю, как он умер. Знаю. Наверняка его перед этим и в окно выкидывали, как нашу бедную Патэму. Да, во время кошмаров она так вцеплялась в кровать, что разрывала простыни.

Так вот, я никак не могу представить, чтобы он кричал, вцеплялся... хотя умом понимаю... Просто так и вижу эту его мягкую улыбку, как он смотрит на своего мучителя, словно говоря: перестань, пожалуйста, я же знаю, что это говорит болезнь, что ты на самом деле лучше...

Эйджи

Её всю колотило. Он... он, наверно, много значил для неё. Я не знаю, как это, когда у тебя кто-то есть вот так. Кроме неё. Правительство разрешает нам заводить друзей и общаться с биологическими родителями в мере, полезной для правильного формирования гражданственности. Нечастые встречи с отцом, вот и всё, что у меня было. Он не очень-то понимал, что со мной делать. Я потерял его слишком давно. Его смерть отрезала меня и от одноклассников. А о ком-то вроде старшего брата я и мечтать не мог.

Я даже почувствовал укол ревности.

А потом она сказала, что всё равно, утилизирую тело или закопают, он был такой живой, так любил жизнь, а теперь его нет, нет, и от него ничего не останется. Никого не останется.

Я попытался понять, что она чувствует, вспомнить, что я чувствовал, когда погиб отец. Обиду на несправедливость, кажется.

Ты знаешь, сказал я ей, разница есть. Учёные Великой Айги могут вырастить новый организм из любой клетки. Они даже научились расшифровывать геном и могут перезаписать его в любую живую клетку, если клетки нужного организма остались только мёртвые. Она так на меня посмотрела, что я еле выговорил: но это пока только с самыми простыми организмами. Перезапись. А человека можно вырастить, правда, только из живой клетки. Но это пока, сказал я как можно быстрее. А уже совсем скоро можно будет вырыть его обратно и...

Она так на меня посмотрела, что я замолчал.

Порта

Я хорошо его помню. Как он стоял, такой весь взрослый и независимый, а Старик на него орал. Не лазай туда-то и туда-то. Не шляйся в Айгу - навлечёшь на всех беду. Найди себе женщину, заведи детей и займись делом. Не морочь голову девчонке.

Тогда я в первый раз услышал это название - Айга.

А он стоял и улыбался этой своей дурацкой потусторонней улыбкой, ух, как она меня бесила. И Старика, наверно. Такой вот он был непрошибаемый.

Ещё лучше, чем его самого, я помню, как я его ненавидел. Боялся, что он отберёт у меня Патэму. Вернётся и отберёт. Все эти годы. И он вернулся. И отобрал. Даже смерть его не остановила.

Все его любили, все, кроме меня. Нет, даже я его любил, даже после того, как почувствовал в нём соперника. Любил и ненавидел.

Его невозможно было не любить. Кажется, он знал и умел всё, бывал там, куда обычно никто не решался лазить. И ничего не боялся. Он был старше меня на пару лет, а Патэма младше, и мне всё время казалось, что я никогда не догоню его, что всегда буду для неё слишком мальчишкой. А вот они прошли, эти годы, и он навсегда останется молодым.

Когда он говорил - все слушали, раскрыв рты. Я, если честно, считал, что всё это сказки. Но всё равно в них верил. Большой Мир до Катастрофы... меня и Поверхность-то пугала - столько свободного места, а всё равно. Он обещал нам будущее, свободу, целый мир и объединённое человечество, я чувствовал себя частью чего-то большего, чувствовал движение времени, и это было так хорошо, и хотелось ещё.

А вот насчёт своих похождений он обычно держал рот на замке, самые невероятные слухи доходили до нас через Патэму, реже через Старика, этот у нас тоже не из болтливых. А Лагос или отмалчивался с этой своей мечтательной улыбкой, или просто исчезал, он и ходов знал больше всех, и внимание умел отвлекать что надо. Видно, мало это ему помогло в чужом месте, там, где под ногами только небо, никаких тебе уютных щёлок.

Когда я стал постарше, Старик рассказал мне больше про Айгу и про Поверхность. У него были там какие-то контакты, конечно, мы не могли существовать друг без друга, но это были не люди правительства, скорее, тайный орден, неплохо наживавшийся на своём знании. А правительство... что-то неправильное надвигалось на Айгу, Старик ругал тамошних фашистами и мракобесами, что бы это ни значило. Конечно, у нас тоже много таких, которые заняты повседневными делами, а остальное их не интересует. Про Поверхность всю правду знали только Охотники, и то нас по пальцам можно было сосчитать, кто туда совался, да Учёный совет. А Лагос полез в самое пекло, нашёл там себе в друзья такого же психа, навёл на нас вражеских солдат... Старик так и сказал на Малом Совете: вопрос времени, когда они достаточно обнаглеют и сунутся глубже в шахты, их больше, они вооружены, это война. Мы установили дежурства, патрулировали дальние ходы, пугали перевёртышей небольшими обвалами, и я поминал Лагоса недобрым словом. Всё это из-за него, из-за него, война, угроза голода, неприятности с Патэмой... но всё-таки они не могли найти к нам дороги. Поэтому я думал, что он жив, просто ныкается где-то, от них, от нас ли, у меня до сих пор в голове не укладывается, что с ним сделали, и что он... им... ничего не сказал.

Лагос

Как бы я хотел записать это всё для вас. Но мало ли, кто и зачем это прочтёт. Никогда за все мои предыдущие вылазки у меня не было такого острого ощущения, что я не вернусь. Чем бы это ни закончилось, падением в грязь или вознесением к звёздам.* Мы слишком рано отказались от неба, от звёзд. Слишком рано отказались друг от друга. Нас так мало, и если есть надежда, что люди сохранились где-то ещё, кощунство отказываться от неё, а тем более, от тех, кто в двух шагах от тебя.

Весь этот пафос я вывалил на него. Он стоял, приоткрыв рот. Лицо у него честное, доброе, хотя он и работает на тайную полицию. Я не могу его винить - в разные времена системообразующими бывали и фашисты, и террористы, и церковь с её инквизицией, они пронизывали всю жизнь под лозунгом «не можешь победить - возглавь», и в силу этого им было чем прикрыть своё людоедство. К тому же - безопасность. Если бы воняло серой, они бы наладили производство святой воды.* В Айге с подозрением относились к тем, кто пялится вверх, но здесь, на пустоши, локаторы слушали небо. Инженеры ходили сюда без охраны, не опасаясь сюрпризов из-под земли, и наконец я застал этого в полном одиночестве, видимо, напарник приболел.

Я смотрел на него и думал, неужели вверх ногами буду тоже похож на поросёнка? Слишком много складочек под подбородком и волосы в носу видны во всех подробностях. Как фото с неудачного ракурса.

Пора.

У меня неожиданно взмокли ладони, так, что я едва не свалился с лестницы. Кое-как обтерев их о волосы, я натянул капюшон и, зацепившись ногами за перекладину, свесился из шахты.

Мне было страшно, так страшно, как будто весь мир смотрел на меня, как я болтаюсь тут вниз головой, похожий на поросёнка, потому что щёки убежали вниз, превращая глаза в щёлочки, и всё лицо, стиснутое к тому же капюшоном, покраснело от прилившей крови. Как будто всё будущее сейчас зависит от этого поросёнка, от этого червячка, высунувшего голову из норки. В висках стучало, спина взмокла, язык жгло, а в горле встал комок.

Вниз я старался не смотреть.

Он стоял и глазел на небо, и я решил, что это хороший знак.

Я кашлянул, и Инженер обернулся.

- Привет, я Лагос, - сказал я, улыбнулся и помахал рукой. От этого простенького движения меня качнуло.

- Привет, - сказал он осторожно. - Что-то я тебя не помню. Что ты там делаешь?

- Примерно то же, что и ты, нарушаю правила.

- Скажешь тоже, - он наконец улыбнулся в ответ. - Я Эйчи, - он протянул руку. - Давай уже сюда. Разве там осталось ещё что-то полезное?

У меня хватило ума ухватиться за эту руку и вывалиться из шахты к чёртовой матери. Потная ладонь тут же выскользнула, и я повис на страховке как нелепый воздушный шарик.

- Ух ты!

Он совсем не испугался, смотрел на меня, как будто всю жизнь мечтал, чтобы свиньи полетели.* А я смотрел на него сверху вниз. Или снизу вверх. Кому как ближе. В общем, наблюдал его запрокинутое лицо, неудачный кадр с другого ракурса. Немного неверия и куда больше интереса. О моё милое любопытство, моя драгоценная вера в чудо!

Я заговорил, и когда остановился, заметил, что вокруг стало значительно холоднее, голос у меня сел, а шея затекла.

Он молчал ещё минут пять, потом попытался за верёвку подтянуть меня к себе. Подтянув поближе, принялся рассматривать ещё более придирчиво, хотя в моей компании его явно тянуло вверх.

- Ты откуда к нам свалился?

Я молча указал вниз, в Большой Тоннель.

- Однако.

Я снял капюшон, и волосы свесились куда надо. Он разинул рот. Поверил. Оглянулся и спросил:

- Как тебя отцепить от этого? Не можем же мы тут стоять в обнимку.

И сперва я пристраховал и снял со спины рюкзак, а потом отстегнулся от страховки, полностью полагаясь на милость своего нового знакомого.

Эйчи привёл меня в дом. Это явно было нежилое помещение, мастерская. Мастерская — это здорово. Я пришёл сюда, чтобы мастерить!

Планы у меня были наполеоновские, но надо было с чего-то начать. И Эйчи я собирался беззастенчиво использовать. Старик говаривал, что Айга стоит на потолке, значит, где-то должен быть и пол. Потом можно было бы полететь куда-нибудь... Восстановить картину нашего мира. Землю вывернуло наизнанку? Или оторвало от неё большой ломоть? Что будет, если, подобно Колумбу, попробовать облететь его по кругу? Где теперь Солнце? Где Луна, которую веками воспевали поэты? Во что упираются тупиковые верхние ярусы? Там ядро или ещё одна поверхность? Я бы хотел прорваться сквозь это всё — к небу, к Солнцу и Луне, к звёздам. Люди веками мечтали полететь в космос. Земля из космоса, на старых снимках, была такая маленькая. Удалось ли им создать колонии на ближайших планетах? Как на них отразилась Катастрофа? Удалось ли им найти иной разум? Обычно в этом месте я тяжело вздыхал — мы едва контактировали с Айгой, которая находится под боком.

Наши данные об истории имели много дыр.

У нас никто не вёл фундаментальных исследований, только отдельные наблюдения. То ли потому, что ресурсов не хватало, то ли потому, что люди боялись правды, которая их разочарует. Обманет. Оставит без будущего.

Слишком много вопросов, Лагос, говорил Старик, как будто тебе три годика. Пока ты сидел и размышлял, в секторе D прохудились трубы, мы можем остаться без оранжереи. И я брал инструменты и шёл в сектор D.

Как же далеко я забрался в этот раз...

Кстати, инструменты тут были не совсем такие, как у нас, но вполне узнаваемые. Я осматривался, пока он бегал прятать верёвку и забрать рюкзак: вместе бы нас унесло. Под конец я заволновался, вдруг он пошёл не за рюкзаком, а за помощью? Это в мои планы не входило, сперва надо было разведать обстановку. А выбраться отсюда самостоятельно я уже не мог. Но он вернулся, закрыл дверь, отпустил рюкзак, и тот шлёпнулся рядом со мной.

- Круто! - прокомментировал Эйчи. - Ну ничего себе, ты летаешь! Если бы я умел летать...

- Летать в одну сторону называется падать, - пожал плечами я. - Так что, если бы?..

- Я бы нашёл местечко получше и улетел туда, - он заливисто рассмеялся. - Прямо как ты.

- Ну так полетели, - предложил я. - Вижу, это ещё не то место.

- Вот так вот просто?

- Не совсем. Но я всё продумал. Мы построим летательный аппарат...

- Всего-то. И куда же мы полетим?

- В небо.

- А что там?

- Вот и мне хотелось бы узнать.

- Послушай, а зачем тебе машина? - спросил он. - Ты же и так улетел бы.

- А назад? Вдруг там ещё хуже, чем здесь? Явимся туда такие все в надеждах, а нам какой-нибудь ангел - валите отсюда, парни, и меня заодно прихватите.

Так мы перешучивались минут десять, и я совершенно успокоился, чувствовал себя так, словно мы сто лет знакомы. А он вдруг выдал:

- И как же мне проверить, что ты настоящий, что я не домечтался до летающих перевёртышей?

Прямо-таки поставил меня в тупик. На самом деле — позвать кого-нибудь ещё, но в мои планы это не входило.

- Что тебе за разница, Эйчи, - сказал я примирительно. - Главное, что мы полетим.

- Действительно. Есть хочешь?

Минус-продукты. Интересно, что будет, если... Я взял из его руки протянутое яблоко. И протянул в ответ галету из пайка. Проверенную, из годной партии. Тянуться пришлось далековато.

- Ты себе шею ещё не вывернул, Эйчи?

Зажав яблоко в зубах, я подпрыгнул и подтянулся за край стола-верстака, достаточно тяжёлого на вид. Уселся на него, как на полочку. Приглашающе похлопал по полу над собой. Так-то лучше. Захрустев яблоком, довольно вкусным, я набросал ему свою версию мироздания, потом — нашей будущей машины, и объяснил, почему летаю я и почему полетит она.

- Вот.

- И это ты называешь «всё продумал»? - рассмеялся Эйчи. - Ну ты даёшь, летун. Далеко ли мы улетим на этом?

- Ну, если ты всемогущий... - я набросал звездолёт из одной ненаучной книжки. - Я-то думал начать с чего попроще.

Он заворожённо смотрел на рисунок.

- А ты знаешь, как? - спросил он почему-то шёпотом.

- Нет, - ответил я честно. - Потому и пришёл в Айгу за помощью. Бензин ваш, идеи наши.*

Он как-то вдруг сник, пробормотал, что скоро вернётся, и сбежал.

Говоря про помощь, я, конечно, немного схитрил. Объединяя усилия, мы бы волей-неволей стали ближе. И первый шаг к объединению человечества был бы сделан.

Он вернулся спустя часа два. Я за это время задремал под столом.

- Так я и думал, что привиделось, - услышал я сквозь сон. Потом он пнул ведро, оно загремело, я окончательно проснулся и сел.

- На... на работе надо было отчитаться, - хрипло пробормотал он. - И яблок ещё принёс. У нас много их осенью.

И я вдруг рассказал ему про наши оранжереи. Которых четыре, и в каждой свой сезон. А он - про то, что сезоны в Айге почти не меняются, но сады их как-то чувствуют. Хотя оранжереи у них тоже есть.

Слово за слово, мы просто проболтали первую ночь, а потом стало ясно: мы оба не знаем, с какого края приступить к своему масштабному проекту. Боимся ошибиться. Боимся не суметь.

Эйчи с детства мечтал летать, оказывается. Выбрал себе единственное место, хоть как-то связанное с небом. И теперь ему было очень, очень нелегко.

А ещё он даже не заикнулся о том, чтобы позвать кого-нибудь на помощь. Или хотя бы чтобы проверить, существую ли я. Я до самого конца не задумывался об этом, потому что очень увлёкся.

Надо было начать с чего-нибудь, и мы решили начать с двигателя.

У меня всё было просто. Прихватил с собой балласт, потом, если надоело, взял его и сбросил. Тогда надо было дополнить машину чем-то вроде зонтика для планирования и выравнивания. Балласт получался одноразовым, за новым пришлось бы каждый раз мотаться. Вот и отправляйся на таком в кругосветку.

Эйчи посмеялся надо мной и рассказал, как прыгал в детстве с зонтиком из окошка интерната. А я ему — про ныряльщиков за жемчугом.

Вдруг с улицы донёсся резкий звук и требовательный женский голос объявил:

- Первая рабочая смена! Первая рабочая смена!

Эйчи обещал подумать и убежал.

Когда он ушёл, я долго не мог заснуть, но ничего нового насчёт машины так и не придумал. Прикидывал так и этак, отвлечённо шаркал карандашом по бумаге, вышли море, и ныряльщики, и рассыпанные по столу яблоки...

Следующей ночью он спросил меня, есть ли у нас под землёй это всё. Разумеется, сказал я с серьёзным видом. Алмазные россыпи, и море с русалками, и девы-птицы в оранжерее, и хор дрессированных светящихся крыс, и звездолёт, конечно же, - самая необходимая вещь в тоннелях. Просто я не всем готов открыть секрет его постройки. Только тому, кто угадает моё настоящее имя. И сделал загадочное лицо. Он расхохотался. Ткнул меня в плечо и отвесил шутливый подзатыльник. Было полное ощущение, что мы выросли вместе, а не столкнулись пару дней назад.

Мы опять заболтались о машине и обо всём на свете. Так легко говорить мне раньше ни с кем не было.

Потом усталость дала себя знать, и он заснул прямо во время разговора. Я просто накрыл его висевшей в углу одеждой.

Эйчи говорил, что озарение пришло к нему тогда, во сне. Он объяснял мне принцип действия двигателя, долго, подробно, и окончательно запутал. Гироскоп, ускорение свободного падения, материя, антиматерия, джи, эм, альфа... Я кивал. Для такого двигателя неважно было, из плюс- или минус-материалов сделана машина, и это было здорово.

Потом дело дошло до воплощения, и пригодились мои копания в старой технике. Я вспомнил пару интересных решений и даже сказал, с чего бы снял некоторые узлы. Интересно, спросил я, наша техника всё ещё совместима? Один из немногих вопросов, ответ на который нашёлся легко. Во многом — да. Эйчи добывал запчасти — старые, новые, мы в четыре руки это собирали и прикидывали, и некоторые узлы становились той печкой, от которой приходилось плясать с остальным устройством, потому что прямо уж совсем то, что хотелось бы, сделать у нас не было возможности.

В какой-то день Эйчи притащил гроздь гремящих цилиндров, больше всего похожих на консервные банки с армейской тушёнкой, настоящим сокровищем нашего мира. У меня прямо слюнки потекли, хотя я довольно быстро сообразил, что это контейнеры, будущие важные детали машины. Эйчи хлопнул меня по плечу, протянул горсть яблок. Я не знал, как сказать ему, что мои запасы, которые я, как мог, растягивал, практически кончились, не знал, что делать — бросить всё и отправиться домой за едой, чего мне совершенно не хотелось, или попросить, чего я терпеть не мог всю жизнь.

Он сам догадался дня через три по моей вытянувшейся физиономии и урчанию в животе, что к яблокам у меня даже галет не осталось. И с тех пор я питался только минус-едой. Сначала было как-то не по себе, потом привык.

Вообще жизнь в этом перевёрнутом мире потихоньку входила в привычку, размеренная такая, спокойная, какой у меня никогда не было. Я привык к меняющемуся свету за окном. Не так уже пугался разверзающейся под ногами пропасти, читал стремящиеся улететь из рук книги и газеты, нормально спал и ел, глазел в окно, делал зарядку, чтобы не потерять форму от всего этого спокойствия. У меня впервые был друг и единомышленник, не считая Патэмы, человек, с которым я мог быть самим собой, и он меня не осуждал, наоборот, смотрел с таким восхищением, как будто я какой-то особенный, необыкновенный.

Проблемы были только с водой. Я пытался пить боком или через соломку. Потом пошутил, что придётся снова сосать соску, а Эйчи шутку не оценил. Проехали.

Эйчи заваривал местные травы, они пахли завораживающе, совсем не так, как те, что росли у нас в оранжерее.

А в тот день ещё дождь лупил по мокрому крыльцу, бил в окна, шуршал по листьям. Ветер гнул и трепал мокрые деревья. У нас не бывает ни ливня, ни ветра. Бывают водокапы, когда вода просачивается сквозь толщу камня, бывают паводки, когда тебя сбивает с ног или прижимает к потолку. Или к полу, смотря где застанет. Бывают сквозняки, но, конечно же, не в оранжерее, и листьев они не ерошат. Когда я первый раз попал под сильный ливень, на краю Большого Тоннеля, меня накрыло паникой. Неудивительно, если ты уже пытался тонуть, как мышь в ведёрке, попав под ударный паводок. В тот памятный раз я отделался переохлаждением: галлюцинациями и воспалением лёгких. А страх воды остался. Он сильно мешал мне искать Мировую Ось, как я себе тогда её представлял, воображаемую линию, где притяжение меняет свой знак, где вода не стоит под потолком или над полом, а... не знаю... превращается в шары и висит в воздухе? Заворачивается в жгут? Интересно, куда она течёт потом? Где переливается через края нашего ломтика, словно Река Океан на древних изображениях плоского мира? Так вот, никакой оси я не нашёл. Может, наш летающий остров слишком неровный, может, материя и антиматерия взаимодействуют не так линейно, а скорее всего виной то, что я ничего не смыслю в физике. Вот мелочь вроде Патэмы и Порты думает, что я знаю и умею всё на свете. Ах, если бы.

Мы, конечно, сплошь универсалы, как люди эпохи Возрождения, но не от щедрот природы, а от большой нужды, и эпоха наша - эпоха Упадка. У нас нет людей, нет ресурсов, мы подъедаем старые запасы, донашиваем старую одежду когда-то могущественной цивилизации. У нас есть оранжерея, есть мастерские, есть пара практически вечных реакторов, но машины, расчищающие тоннели, уже остановились, трубы латаны-перелатаны, центральный компьютер собран буквально из ничего, да и мы сами такие же, наши знания - вроде монстра Франкенштейна, сшиты из клочков чужой памяти. Кругозор каждого поколения становится всё уже.

Не морочь голову девчонке, говорил Старик. Ты не сможешь её остановить, отвечал я, так дай мне научить её, и добавлял про себя - чтобы она не утонула, не попала под обвал, не осталась без света. Я даже вслух такое боялся говорить, чтобы не накликать. Мне приходилось собирать знания по крупице, экспериментировать под носом у тех, кто был против. Надеюсь, ей не придётся рыскать за снаряжением и продуктами где попало, лезть за батареями в старые ходы, в груды ржавого лома только потому, что кто-то желает запереть её в четырёх стенах. Я чуть не остался без руки, оцарапавшись о старую железку, подхватывал заразу от крыс и летучих мышей, не раз травился просроченным пайком, и больше, чем умереть, боялся, чтобы Старик не пронюхал, что я облажался...

От таких грустных мыслей хорошо помогает горячий отвар того, чему повезло сегодня попасть в чашку, мы по привычке зовём это чаем, хотя настоящий чай кончился несколько жизней назад. А сегодня чай, ухмыляясь, смотрел на меня с потолка. Или с пола. Кому как.

Наверно, что-то такое отразилось на моём лице, что заставило Эйчи придвинуться ближе. Я вдруг почувствовал, как их всех мне не хватает: и приятелей, и соседей, и Старика с его вечной руганью, и пищащей мелкоты...

А твоя семья как смотрит на то, что вместо работы ты вечно торчишь здесь, спросил я. Ведь есть же у тебя кто-то. Давно надо было спросить.

У него был сын, оказывается, но они нечасто виделись. У нас такое было бы невозможно, мы все как муравьи или пчёлы, сбившиеся на зиму в один шевелящийся ком. За детьми у нас присматривают все вместе. И нравы довольно свободны по сравнению с Айгой. А у них тут, как выяснилось, всё по-другому. Даже слишком по-другому.

Сын жил не с матерью. Её не было. То есть вообще не было. Никогда.

Местные жители были неспособны зачать детей. Государство принудительно стерилизовало их в определённом возрасте, держало их биологический материал в генетическом банке и решало, когда детям появляться на свет и от скольких родителей. Хоть от одного, хоть от пятнадцати. Правительство объясняло это нехваткой ресурсов и здоровьем нации, нация перетирала слухи о жутких генетических экспериментах.

На деле получилось, что сын был с ним относительно похож внешне и совсем другой по характеру. Они хотели быть ближе, но у них плохо получалось. Родителям позволялось определённое количество встреч. Прочие связи тоже не возбранялись, за исключением «противоестественных». Но у него тоже ничего не вышло. Они сплошь были такие. Они не могли ужиться — не шли на компромисс, впитывали любовь, как песок. Ведь их такими выращивали. Их не носили на руках, им не пели колыбельных, они в сознательном возрасте не знали, как обращаться с малышами и что такое соска.

Честно говоря, я был близок к тому, чтобы совсем не по-мужски разрыдаться. Он казался таким благополучным, слегка округлившимся от спокойной жизни, а на самом деле... Он снял очки и сделался каким-то совсем беззащитным.

Он сидел на полу возле стола, под которым обитал я, совсем близко, и мне ужасно захотелось просто обнять его.

Терморегуляция костюма и тёплое одеяло - не одно и то же. А уж тёплые объятия...

Он говорил - и я говорил.

Я говорил о том, что не люблю дождь, когда тучи прижимают небо к земле, и боюсь ясного неба, оно слишком огромное. О том, как вся эта вода заполняет ходы, и ты сидишь, промокший и промёрзший, на ржавой, шаткой трубе под потолком, щиплешь себя онемевшими пальцами, чтобы не заснуть и не свалиться. Ругаешь на чём свет стоит накрывшийся, откопанный в хламе старый комбез. И воображаешь, как где-то потоки воды выбрасывают твоё тело наружу со страшной силой.

Да, продолжал он, дожди бывают не часто, и Айга умирала бы от жажды, если бы не источники. Они же крутят турбины, давая львиную долю энергии. Иногда их ещё используют, чтобы отправить неугодных на небо. У него была учительница, которую арестовали и казнили, - вот по кому он действительно скучал...

И я придвигался ближе.

И говорил, как вдруг затосковал по своим.

А я ведь тоже пока один. Мы все как семья и все друг у друга как на ладони. Меня терпят, как чокнутого родственника, но никто не хочет связываться с таким ходячим несчастьем. И вообще, большинство взрослых меня сильно старше, а детей — младше, демографическая яма, эхо Катастрофы. Порта ревнует меня к маленькой Патэме, они такие забавные дети. Да бог бы с ним, Патэма - это другое, она - это я, только лучше, она - это будущее, ну как тебе объяснить, Эйчи? Я сам больше времени провёл с древними книгами и старой техникой, чем с людьми, и до сих пор ни разу не жалел об этом, а сейчас что-то так сердце защемило.

От меня вечно хотели, чтобы я был нормальным, а я вечно хотел странного. Маленьким ещё скинул комбез и ботинки, полез на газон в оранжерее, что строжайше воспрещалось. Хотел пройти по траве босиком, поваляться на ней, ох, и попало же мне... Мечтал лежать на лугу, жевать травинку, глазеть на облака. Плыть по морю, чтобы волны били в лицо. Лететь по небу, быстро-быстро, как птица. Лазить по деревьям. Зарыться в кучу сухих листьев. Погреться на солнце. Посидеть у костра. В старой фантастике люди искали новые планеты и параллельные миры, а для нас — вот она, фантастика.

Костёр, даже если отыщешь, что в него кидать, попробуй разведи в тоннеле, чего доброго, поставишь на себя волок. Птиц у нас нет, только летучие мыши. В воздухе им относительно плевать на знак притяжения. А ты бы хотел попробовать?

Здесь холодно, отвечал он, здесь не видели Солнца, и непонятно, откуда свет. Земля холодная. Можно попробовать полежать на траве, если очень охота простудиться, а деревья охраняются государством, и костры запрещены во избежание пожаров. Здесь бы тебя быстро заперли как опасного психа, нарушающего общественный порядок. Птиц я в жизни не видел, но облака действительно прекрасны. И звёзды.

А Луна, спрашивал я, ты видел Луну?

Нет. Никогда.

Может быть, когда мы поднимемся выше, мы поймём... Может, мы сумеем улететь туда, где всё это будет возможно.

Да, говорил он, я хотел бы попробовать. С тобой.

И придвигался ближе.

От осуществления доброй половины желаний из своего списка я сам вряд ли получил бы удовольствие, потому что на самом деле боюсь воды и открытого пространства. Или получил бы - кое-что никогда не узнаешь, пока не проверишь. Не знаю, чем бы я занимался, если бы вырос в нормальном мире. Где все географические открытия уже совершены. Где есть всё. Может, гонял бы на доске под парусом, или в горы бы лазил, хотя высоты я тоже боюсь, как выяснилось. В шахтах проще, в темноте не видно, сколько там под тобой. Наверно, я сочинял бы всякую небывальщину, книжки писал или снимал кино. Или клепал всякие безделушки из старых деталей, вроде брелков и украшений для Патэмы. У нас тут нет отвлечённого искусства, мы выживаем. Я освоил всякую технику по необходимости, но, если честно, зачитывался я не справочниками, а старой фантастикой, куча которой обнаружилась в «памяти» из кармана очередного трупа. Да. Мы до сих пор на них натыкаемся.

Такой, видно, день, думать о грустном и тянуться к теплу. Такая, видно, жизнь, с которой смерть идёт рука об руку.

Я поцеловал его первым.

Это была не жалость, а что-то такое пронзительное, как будто вода вырывает из твоих рук и уносит последний свет, и ты ещё видишь, как он движется, мерцает, дальше, дальше. Как будто чувствуешь, что груда хлама под тобой медленно трогается, но сделать ничего уже не можешь.

Мы схватились друг за друга и потянули друг друга к себе в каком-то одном порыве, который стоил нам немедленно последовавших акробатических кульбитов и шишек с синяками. Это нас только встряхнуло, грусть сменилась хохотом, Эйчи попытался меня перевернуть и подмять под себя, и всё это под столом. Спустя несколько неловких кувырков мы нашли некоторое равновесие, по ощущениям — как будто плывёшь, и одновременно сила тяжести вжимала нас друг в друга. Я чувствовал его всего, комбез вдруг сделался страшно лишним. Он, видимо, почувствовал то же самое, и мы попытались освободиться от одежды, одновременно не отпуская друг друга. Нас мотало по всей мастерской, что-то падало со звоном, но главным уже казалось только то, что совершается между нами, а остальное — безгранично внешним.*

Как летучие мыши, мы познавали относительность движения. Нам было просто хорошо вместе. Это казалось бесконечным. Это казалось неимоверно кратким.

Потом мы отдыхали, паря в хрупком равновесии ближе к местному полу — Эйчи ведь был тяжелее меня. Потом продолжили. У него был кое-какой опыт, у меня — беспорядочное копание в старой информации и неуёмная тяга к экспериментам.

Потом мы замёрзли, и он пытался укутать нас одним одеялом, и оно постоянно сваливалось.

Лагос, шептал он, Лагос... Не говорил, а пел. Трогал меня постоянно, проводил по щеке, ерошил волосы, бил по плечу, как будто хотел убедиться, что я здесь, я есть. Я клялся себе, что мои помыслы были чисты, и всё равно не мог отделаться от стыда за то, как вначале собирался его использовать.

Как мне с ним повезло, как бесконечно повезло. Не знаю, о чём я думал, пускаясь в эту авантюру. Как будто воображал, что построить летающую машину — всё равно, что сложить бумажный самолётик, только для большего размаха его крыльев потребуется больше простора. Ничего подобного. Он воспользовался служебным положением, чтобы добыть инструмент и материалы. Это было проще, чем вытащить ржавые трубы из земли. Мусор, которым я набил рюкзак про запас и из-за которого так нелепо вывалился из Большого Тоннеля, по большей части пошёл на эксперименты. Нужен был куда больший вес, чтобы поднять машину. Кроме мусора и моего немногочисленного барахла в экспериментах мы использовали ещё и друг друга. Забавное было ощущение, когда минус-контейнеры прижали меня к местному полу, я пробовал сопротивляться, и мы с Эйчи громко хохотали над этой нелепой вознёй, а потом не смогли не воспользоваться ситуацией. Позже, во время аналогичного эксперимента, у меня появилась возможность «отомстить». Нет, это бы я записывать не стал, особенно про то, почему 69 теперь моё любимое число, и где кроме работы над машиной нам пришлось применять изобретательность.

Мне постоянно было любопытно то и это, например, меняется ли состав моей крови от того, что я ел минус-продукты, или полярность от того, что я провёл слишком много времени в Айге, но это были бы два разных эксперимента, данные по которым мы бы всё равно не смогли обработать. Мы решили сравнить кровь хотя бы на глазок, а потом, из любопытства, запаяли её в небольшой цилиндр. Наша кровь не смешивалась, разницы в цвете не было, но если присмотреться, можно было видеть, как она продолжает бороться друг с другом, когда встряхнёшь колбу. Я тогда подумал, что было бы, если бы наша кровь соединилась в одном существе? Не так, как принято в Айге, так, как принято у нас. Для нас с Эйчи это, разумеется, невозможно, но если мы наладим контакт между мирами, кто знает? Любовь не выбирает. Сможет ли мать зачать и выносить ребёнка, или придётся делать это в лабораторных условиях? Какой знак и почему выберет природа? Или получится что-то третье? Я вот ни разу не видел переходной формы летучих мышей, которая спала бы на боковой стенке.

Я впервые задумался всерьёз о будущем моей маленькой Патэмы, не будет ли это опасным для неё.

Потом мы снова спорили и смеялись, рассчитывая вес контейнеров. Мы приделали к ним такие крепления, вроде наручников, чтобы они не соскользнули, чтобы не приходилось отвлекаться на это. Было похоже на старую запись про первые шаги человека на Луне.

Великий шаг для всего человечества, потешался я над другом, потиравшим шишку от встречи со стеной. Вот тебе от законов Ньютона — это когда я схватил слишком много контейнеров и влетел в потолок.

Эйчи в добавок к основной работе стал часто задерживаться в государственных мастерских — кое-что пришлось дорабатывать там. Так что я, вооружившись гроздью минус-контейнеров, учился самостоятельно перемещаться по дому. Тренировался с плюс-контейнерами вместо гирь. И ещё — пробовал свеситься со стола и жонглировать минус-яблоками, которыми меня задаривал Эйчи. Надо будет прихватить их с собой и позабавить малышей.

В конце концов я совершенно озверел от сидения в одной комнате, даже поругался со своим гостеприимным хозяином, и тогда мы с Эйчи решились на прогулку. Я от нечего делать вообразил ботинки, которые позволили бы мне идти по потолку и выдать меня за минус-человека, но они выходили размером с тумбу. Поэтому Эйчи нагрузил тачку железным ломом и пристегнул меня к ней, соединив два наручника от контейнеров. Глянул на меня и помрачнел.

Косматый, небритый, прикованный за одну руку к тачке, я напомнил ему каторжника. У них тут было и такое. Провинившихся отправляли на самые тяжёлые и опасные работы.

Я хлопнул его по плечу и рассмеялся, попытался развеселить его детским нытьём — хватит кукситься, хочу гулять. И мы гуляли — среди этого безумного простора, и бегом с холма, и он упустил тачку, она перевернулась, и я взлетел. Когда всё это случилось, я думал, что сердце у меня выпрыгнет от ужаса, а потом... Это было волшебно! Перепуганный Эйчи пытался стащить меня вниз, протягивая кусок трубы, болело вывихнутое плечо, но я хотел повторить!

Эйчи, наоборот, оглядывался, не заметил ли нас кто, не забрёл ли в такую холодрыгу на упиравшуюся в Пустоши окраину Айги, не смотрит ли в окно Большой Башни или в надзорный телеэкран. Я-то совершенно не подумал, не привык, что можно видеть издалека.

Он притащил меня домой и начал выговаривать мне и самому себе за беспечность, рассказал, что на него уже косо поглядывают на службе, видно, начинают что-то подозревать, могут и следить уже, и лучше бы мне... Лучше бы мне что?

Отправиться за начинкой для контейнеров. Это уж я потом понял, что он пытался так сплавить меня, боялся, что нас накроют, и хотел спасти. А в тот момент сильно обиделся и замолчал от того, что он повёл себя как все они. Решил, что он и вправду недоволен и не хочет меня видеть. И согласился уйти.

Мы уже рассчитали количество и вес, знали, чем я должен заполнить тару, спустившись домой. Вот. Я так привык к жизни вверх ногами, что и говорить начал, как они.

Назад я полез прямо через Большой Тоннель. Пусть попробуют спуститься следом, а я на них посмотрю. Именно здесь я придумал нашу машину, как-то так вышло. Здесь по стенам слишком много шаткого, покорёженного железа, а посередине достаточно просторно. Прыгай — не хочу. Здесь я решил поиграть в ныряльщиков за жемчугом, которые брали с собой камень на верёвке, чтобы быстрее тонуть и подольше не всплывать. Привязал верёвку к поясу — что я тогда знал про обвязки! Начал выбирать камень побольше. И чуть из комбеза не выпрыгнул, когда один из камней, выпутанных из железной хватки, потянул меня вверх. Мог бы себе позвоночник сломать, а открыл новый способ путешествий, маленький везучий червячок. За этим меня, к счастью, накрыл Старик и взгрел как следует.

Мы договорились с Эйчи об условных сигналах, гроздь контейнеров подняла меня по шахте, потом я помахал фонариком, где-то там наверху Эйчи отпустил остальные, и они выскочили, как пробки, и закачались, привязанные, едва не вырвав перила. Я помахал фонариком — порядок. В ответ мне сверху так же мелькнул лучик света. И всё. И темнота.

Я вдыхал пыльный и сырой воздух дома, и никак не мог осознать, что это в реальности. Шёл по знакомым коридорам и видел их как будто заново, такие тёмные, потрёпанные и тесные. Проходил между старых знакомых, как мёртвый среди живых. Брань Старика впервые умилила меня, а Патэма показалась такой маленькой... Какой же груз я пытался взвалить на эти хрупкие плечи! Уходя в прошлый раз, я чувствовал, что ухожу навсегда, и вдруг вернулся.

Последние наполненные цилиндры тяжело звякали в моём рюкзаке. Снова защемило сердце. Какому миру я теперь принадлежал? И там, и здесь я оставил часть себя, тех, кого люблю, собираясь уйти ещё дальше. Помни меня, Патэма. Береги себя. И ни за что не отказывайся от мечты. Со щитом или на щите.

Новый обмен световыми сигналами, и контейнеры перекочевали на Поверхность.

Эйчи обнял меня так, что хрустнули рёбра, и срочно потащил в мастерскую. Там он жарко зашептал, что радары, наконец, поймали сигнал, и Правительство, которое под себя подмял некий Идзамура, «страшный человек», собирается это скрыть. Я рассмеялся, не поверил, я читал местные газеты с речами этого Идзамуры, там, конечно, было слишком много о величии Айги, но в принципе-то он говорил толковые вещи о развитии... Эйчи меня перебил, заорал шёпотом, что у меня мозги перевёрнуты, что всё это трепотня и обман, что вся Айга — одна большая казарма, где дышать можно только с разрешения Правительства, и с каждым днём становится всё хуже. Что он при первой встрече принял меня за чёрного копателя — люди, которым недостаточно «государственной заботы», лазают порой в эти проклятые шахты за чем бог пошлёт. Что он уже достаточно украл у государства для своей машины, чтобы загреметь в рудники, если дело не выгорит. Что за нашу связь... Он оборвал себя и прижал меня к себе изо всех сил, как будто сюда уже ворвалась тайная полиция во главе с самим Идзамурой.

Мне всё равно как-то не верилось, и я попытался успокоить Эйчи.

Она полетит, сказал я убеждённо. Ты прекрасный инженер. Гениальный. Осталось совсем немного, мы успеем. А что до Тайпола, я тоже знаю кое-какие приёмчики.

И тут же попытался ему показать. Гравитация всё так же насмехалась над нами, борьба обернулась нелепой вознёй, закончилась поцелуями... это был наш последний раз.

Следующие дни и ночи превратились в кошмарную гонку. Мы отказались от возможности перемещений машины по горизонтали, чтобы сэкономить время, решили доработать это, когда убедимся в возможности спусков и подъёмов. Эйчи сказался на работе больным, мы доделывали и обкатывали машину в спешке, стали похожи на вампиров с красными, обведёнными тёмным глазами. У нас ещё хватало сил шутить, что, работая в паре, мы можем обходиться без лестницы. В краткие перерывы мы спали под столом вповалку друг на друге, и даже наловчились пользоваться одним одеялом и не сваливаться друг с друга во сне.

Наконец настал день икс. Машина уже послушно поднималась и опускалась в пределах помещения, надо было проверить её на открытом воздухе. Эйчи решил, что надо сделать это во время выхода на работу первой смены, что при такой публичности, при такой куче людей даже властям Айги не удастся замять дело.

Его паника наконец передалась и мне. Я настаивал, чтобы он взял меня с собой, мне снова казалось, что я его подставляю, использую. Он убеждал, что мне нельзя показываться ни в коем случае. Я с трудом заставил себя разжать руки — проще и понятней было рисковать собой ради своей мечты, чем кем-то.

Как я потом понял, Идзамура думал с точностью до наоборот.

Всё случилось в какие-то считанные минуты. Машина поднялась, народ начал сбегаться, и на глазах у всех Эйчи вывалился из корзины, а лишённая груза машина с удвоенной скоростью рванулась ввысь, оборвав страховочный конец. Я, забыв обо всём, выскочил из дома, услышал чей-то нечеловеческий крик, и только потом понял, что это я сам.

Не знаю, что с ним дальше стало. Меня поймали в сеть, обвешали минус-контейнерами и с помпой доставили к Идзамуре.

С первого взгляда стало понятно, что с этим человеком мы никогда не договоримся. Более того, когда он начал предлагать мне сотрудничество и попросил поделиться информацией, я отказался и прямо спросил про Эйчи. Всё вставало на свои места. Помпезные речи, рупора, секретность... Он всё знал, следил за нами с какого-то момента. Нашу машину он собирался использовать как козырь в своей игре.

Идзамура взбесился мгновенно. Он кричал, что я должен был прийти к нему, потому что он — сама Айга, кричал про падающих в небо грешников, которых надо истребить, которые плодятся как животные, как мерзкие летучие мыши, но им всё мало, они вступают с гражданами Айги в грязные противоестественные связи, пытаясь подорвать основы... Потом это всё перешло в грубую брань, удары и пинки.

Это повторялось и повторялось. Он постоянно пытался меня запугать, обещал отдать медикам или дознавателям, отпустить в свободный полёт, но никак не мог расстаться со своей добычей. Я как представил, что и после смерти он будет хранить меня, словно трофей... Он поселил меня в клетке под стеклянным потолком — хуже, чем ходить по тонкому стеклу над пропастью, было жить и делать в се свои дела на виду у него, у его приспешников, как крыса в живом уголке. Под его взглядом я не мог сосредоточиться. Я был вынужден выслушивать, как они с советниками планируют перебить всех наших, и не мог никого предупредить. Мне было очень тяжело без Эйчи, я винил себя в его смерти, а его убийца безнаказанно разгуливал у меня под носом.

Вначале я надеялся сбежать, переманить кого-нибудь на свою сторону, потом, отчаявшись, во время одного из показательных выбрасываний в окно просто разжал руки. Лучше уж так, чем пытки или доза средства, развязывающего язык. Но он не дал мне вырваться.

После этого — он только оскорблял, бил или угрожал пистолетом. Так вот что произошло с Эйчи. Вечно я забываю, чем отличается открытое пространство.

Оставалось последнее средство.

Я оглядывался назад без сожаления. Я был счастлив здесь, в Айге. Идзамура уже мысленно похоронил меня, но я толкнул первый камешек лавины, и будущее - за мной.

Патэма, которой я оставил мечту и что-то вроде карты и компаса, ты помнишь? Помнишь, чему я тебя учил?

Кровь - вот что указывает дорогу. Можно придумать ботинки, которые притянут тебя к потолку, но нельзя заставить кровь отхлынуть от головы. Когда я оказался под завалом и не знал, где верх, а где низ, она подсказала мне. Она текла и торопила меня, как делала не однажды. Тогда я кое-как выпростал голову и руки, и увидел расширенные от любопытства глаза, и это была Патэма.

- Вот ты и нашлась, маленькая пропажа.

- А я не теялась. Я посто гуяю.

- Гуляешь?

- Да. Здесь тилесно!

- Не спорю, - кивнул я, разыскивая в рюкзаке аптечку. - Только тебя все ищут.

- А де они все? - Патэма с интересом огляделась.

- Не все такие храбрые, как мы с тобой, - я нажал на крохотный носик, предчувствуя, что добираться до ближайшей тревожной кнопки мы будем долго.

Может быть и к лучшему, что я не успел передать ей свой опыт. Это научит её самостоятельно искать ответы на вопросы.

Что будет, если? Этот вопрос частенько толкал меня на поступки разной степени обдуманности и риска. Сообщниками его были «что там» и «как это устроено», они-то и научили меня быть скрытным и незаметным, потому что моих идей и поступков окружающие обычно не одобряли. В конце концов я встретил того, кто не одобряет меня очень сильно, и если как следует его разозлить...

Старик

Из сбивчивых рассказов Патэмы я узнал, как дети нашли в корзине летательной машины дневник того учёного, отца Эйджи, который отдали мне. Так что когда Джаку, бывший глава Тайпола, временно взявший на себя руководство Айгой, отвёл меня в сторону и заговорил о записях, я подумал, что речь идёт именно об этом дневнике. Но нет, ещё один дневник бабочкой бился в столе Идзамуры, а кроме него остались видеозаписи и другие документы из дома того учёного, Эйчи. Джаку на удивление смущённо предложил сотрудничество и в качестве жеста доброй воли - совместную работу над всеми этими лежавшими под спудом материалами, вдруг да обнаружится в них что-то полезное. Он предложил мне выбрать надёжных людей во избежание огласки. Я удивился - мы ведь вели разговор обо открытости. Я решил, что это в силу привычки. Тогда он просто предложил мне для начала бегло пролистать кое-что. Если бы он знал, кем мне приходится Лагос, он, наверно, лучше бы подготовил меня к тому, что я увижу. Мы отправились в кабинет Идзамуры, Патэма и Порта увязались было следом, но я не позволил. Девочка и так много пережила, а Порте незачем было подогревать свою обиду на перевёртышей. Горький смешок сорвался с моих губ - ещё вчера мальчик бранил Лагоса на чём свет стоит, а сегодня готов чуть ли не мстить за него. Какие уж тут мир и дружба.

Кабинет был на вершине башни, завершавшейся стеклянным куполом. Я огляделся. Всё это случилось здесь. Этот разбитый потолок, который прикрыли на скорую руку. Это огромное окно. Лагос висел в чём-то вроде банки, как заспиртованная летучая мышь, глядел сквозь мутноватое, успевшее запылиться стекло без всякого выражения, и только тогда я осознал, что он окончательно и бесповоротно мёртв. Так же равнодушно он наблюдал за своей Патэмой. И бог знает за чем ещё, что творилось в этом кабинете.

Джаку помог мне добраться до стола и уютно устроиться под прочной, тяжёлой крышкой. В руки легла тетрадь с записями, и я принялся бегло их просматривать. Если бы Лагос решил доверить свои секреты бумаге и прихватить с собой в это опасное место, я бы очень удивился. Так, несколько кривых картинок. А следом шли записи чужой рукой, от которых у меня остатки волос зашевелились. Джаку гудел над ухом о том, что Эйчи тоже был не так прост, но большинство закодированных записей они давно расшифровали, и не все они имеют отношение к науке, только я слушал вполуха, под впечатлением от прочтённого. А он тем временем включил экран.

Оказывается, Идзамура готовил провокацию, собираясь одним ударом убить семь мышек. Он приказал заснять свой меткий выстрел и арест Лагоса, но это были ещё цветочки. Пока Лагос бегал за начинкой для контейнеров, в мастерской Эйчи, оставшейся без присмотра, установили камеры, и воссоединение после разлуки, оказывается, произошло очень, очень бурно. В какой-то момент я сказал, что всё понял, и попросил — дальше. Это было слишком личное. Что же — захотел и получил. У Идзамуры были часы записей о жизни Лагоса в этом кабинете, этот людоед, оказывается, пересматривал их, выбирая самое «вкусненькое» под настроение, это сверх привычки беседовать с мёртвым Лагосом. Самыми впечатляющими оказались последние полчаса, где моему непутёвому сыну проломили висок контейнером, а потом предлагали прекратить притворяться и рассказать, кто же такая Патэма. Я смотрел на то, как Идзамура трясёт и награждает оплеухами бесчувственное тело, смотрел на Джаку, и понимал, что он тут всякого нагляделся. Какое счастье, что это не убило его душу.

Я пообещал подобрать людей в команду и на деревянных ногах отправился к своим.

Что сказать - я снова недооценил Патэму. Дети и записи просмотреть, и до бумаг добраться как-то умудрились, снова перехитрив весь Тайпол.

Записи в блокноте Лагоса.

Подробный список вещей в дорогу, вначале ровно в один столбик, потом рядом, сгруппированный по одному ему известному принципу, потом слова втискивали, приписывали и зачёркивали, многочисленные пометки и следы переделок.

Или со щитом, или на щите.

Прощай, Патэма.

Кривоватый овал в клетку с плюсами и минусами, разнонаправленными стрелками, схематичными человечками и деревьями. Под ним дуга. Рядом несколько кругов с расходящимися конусами, которые упираются в дугу. От овала к дуге проведена прямая линия.

Схематичный рисунок чего-то вроде воздушного шара с корзиной, стрелочки вверх и стрелочки вниз. Подписано: руль? скорость?

Когда идёт дождь и он заваривает горячий чай, а я могу только опрокинуть на себя всю чашку

Легче поймать равновесие стоя, чем лёжа, когда сила притяжения вдавливает друг в друга. Мы чуть не разнесли мастерскую, пытаясь приноровиться к

Рисунок человека на потолке, рядом с торчащей из него лампочкой. Волосы свисают вниз, в сторону пола. Подписано: Кровь - как компас. Можно сделать такие ботинки, нельзя заставить её бежать в другую сторону. Что будет, если смешать нашу кровь?

Рисунок: две летучие мыши, как зеркальное отражение друг дуга.

Это контейнер в миниатюре, и наша кровь продолжает бороться внутри него

Там и сям вперемешку с заметками - беспорядочные наброски давно не существующих мест, и каких-то ходов с трубами, с перекрученным железом, и будущих украшений, и пейзажей Айги, и даже космический корабль среди звёзд.

Всё это перечёркнуто.

Зачем ты пришёл к нам, маленький демон-перевёртыш? Чего ты хотел добиться? Смутить мой разум? У тебя почти получилось. Я хотел бы придушить тебя голыми руками и выбросить в небо, но ты - ниточка, ведущая к остальным перевёртышам. Можешь молчать сколько угодно. Можешь кричать. Вы, значит, экспериментировали с кровью? И плотью... Можно продолжить - у нас довольно развита медицинская наука. Ты молодой, у тебя ещё вся жизнь впереди. Я готов сделать её очень интересной и насыщенной. Чему, чему ты так улыбаешься? Неужели ты не боишься?

Видишь — я пишу в твоём блокноте. Он теперь мой. Весь ты, со всеми дрожащими потрохами, - мой. Вся твоя жизнь принадлежит мне, и я перепишу её заново, так, как посчитаю нужным.

Ты беспомощный червяк, магнитные браслеты за секунду намертво притягивают тебя к решётке, которая может пропустить через тебя любое количество вольт, но ты жив, потому что мне нравится держать в руках твою жизнь, мне нравится, что ты такой упрямый. Можешь молчать, можешь улыбаться, как будто ты не здесь, но помни, что я — последняя твоя защита. Ты должен был прийти ко мне. Ты должен понять, что если не станешь моим, мои псы разорвут тебя. Только я могу их удержать.

Я — рука, держащая тебя над пропастью.

Ты сам довёл меня до этого, сам! Это всё ты виноват. Я не хотел.

Ты заслужил это. Я давно должен был это сделать.

Я хотел бы сделать это снова.

Мы не договорили! Ты сбежал от меня, будь ты проклят! Хотя ты и так от рождения проклят.

Вы как крысы, а крысы сбегаются на мертвечину. Когда она придёт на запах твоей смерти, я сделаю с ней то, что не успел сделать с тобой.

Что будет, если смешать нашу кровь? Что будет, если смешать нашу кровь? Ты никогда этого не узнаешь, я, я узнаю это. И очень скоро. Знаешь, кто тут у меня в гостях?

ПАТЭМА (написано на весь лист и обведено несколько раз)

Патэма

Я не должна была это читать и смотреть. Это слишком личное. Я должна была увидеть это обязательно. Должна была знать. Имела право знать, как будто это давало власть над его ужасной смертью. Он был мне как брат. Мы с ним были... сообщники, или вроде того, понимали друг друга, как никто нас не понимал. Мне было года три, и я ушла искать приключений в дальних, осыпающихся проходах. Там он меня и нашёл, ну, как нашёл, я прибежала на шум обвала, хотя в таких случаях надо наоборот бежать подальше. Куски рухнувшего потолка завалили его с головой, перебили ноги, и он-то прекрасно знал, что туда больше никто не полезет, но глаза у него горели, и мы каким-то чудом добрались до более обитаемой части. Все бегали перепуганные, Старик орал - почему-то на него, не на меня, - а он лежал, бледный, и улыбался от уха до уха.

Порта обмолвился, что Эйджи посчитал Лагоса моим парнем. Ерунда. Мы с ним были одно и то же. Я так же пришла в Айгу, влюбилась в первого встречного, который совершенно случайно оказался из той же семьи, и чуть было не погибла от рук того же мерзавца... Мне иногда кажется, что это я плаваю в мутном растворе, что меня собираются положить под тяжёлый камень.

Я не хочу.

И он бы не хотел.

Если бы это было возможно, я отпустила бы его на волю, в небеса. И где-то там он встретился бы со своим Эйчи.

Старик, сказала я, сделай же что-нибудь.

Он уже не принадлежит нам, вздохнул тот.

Никак не прощу себя, что держала его жизнь в руках и расплескала...

Порта

Нас становится всё больше, и работы хватает всем.

Я помню, как нас становилось меньше, — в голодные годы, или после той эпидемии, когда умер даже Вождь, вот уж кто был здоров как бык. Это Лагос притащил заразу, подцепил от мышей во время очередной вылазки. Старик забрал Патэму к себе, и наши полушутя, полусерьёзно говорили, что он готовит династический брак, кого-нибудь из двух сыновей принцесса да выберет. А вон как всё вышло.

Сначала эти двое сумасшедших украли записи, уж не знаю, что они там такого увидели, что, кажется, ещё больше рехнулись. Потом им понадобилось прицепить к телу Лагоса минус-контейнеры и сбросить в Большой Тоннель, так, что оно усвистало куда-то на Луну. Дальше — больше. Лифт по образу и подобию летающей машины, от макушки Главной Башни до Антенны, которую поставили на Самый Верх, — это их затея. Раскопки Большого Мира, расчистка тоннелей, восстановление радаров, обводнение Пустоши, поисковые экспедиции на Нижнюю станцию, да мало ли что ещё. Такие всякие глобальные проекты, мы, наконец, перестали жаться на своём пятачке, объединились, и сил как будто прибавилось.

А её любимчик, сын Лагоса, тоже Лагос, который родился с шилом в заднице...

Ах да, они же затеяли эксперименты с рождением детей от разнополярных родителей, сперва на мышах, потом на себе, и одну из беременностей Патэма почти летала. Мы постоянно беспокоились за неё, вокруг неё толкались наши светила медицины, и вот у одного из этих двух светил, которые и есть все наши медики, на рюкзаке был интересный брелок. Я так и сказал, смотри, Патэма, какой чудной, ты же любишь всякие такие штуки. Ну, чтобы отвлечь её, уж очень она волновалась. Прозрачный такой цилиндр, и в нём мелкие красные штуки, вроде пилюль. Оказалось, Лагос методично собирал собственную кровь, чтобы проверить эффект от минус-продуктов, и в свой последний приход нашёл минутку забежать в медпункт. Только там его никто всерьёз не воспринял, и благополучно эту часть истории забыли.

Ну, в общем, у Патэмы с Эйджи в тот раз и в другие разы всё обошлось, так что за некоторыми внуками Старик гоняется по потолку.

Антигравитация теперь используется много где, от облегчённых материалов для конструкций, до детских игрушек, вроде летающих досок, лунных ботинок и мячиков с обратной полярностью.

Для самых смелых мы придумали комбинезон, помогающий менять полярность. В нём вес равномерно распределяется по телу, и это гораздо удобнее "ботинок для потолка", в которых ногу не поднимешь. А те, кто боится улететь, или не любит висеть вверх ногами, по старинке пользуются лифтом.

До тех людей, кто прислал нам письмо, мы пока не добрались, и связь работает через два раза на третий, но это вопрос времени и сил, а нас становится всё больше.

А этот мелкий червячок с такими же бесстыжими серыми глазами и потусторонней улыбкой едва из пелёнок вылез, обещал допрыгнуть до Луны. И он допрыгнет, это уж точно.

@темы: фанфики, Патэма наоборот